Борис Грозовский. Экономика нулевой цены: как интернет делает интеллектуальную конкуренцию всеобщей?
- Вкладка 1
Восприятие времени играет с людьми дурную шутку. На протяжении многих веков структура экономики и само содержание экономической деятельности менялись очень-очень медленно — но все-таки менялись. При этом до относительно недавнего времени (в России — до конца XIX века) у людей было ощущение, что не меняется ничего. Для традиционного, патриархального сознания в принципе характерно восприятие действительности как абсолютно статичной. Мы живем так, как жили наши отцы, отцы жили так, как до этого жили их деды, прадеды и так далее. Люди рассказывали друг другу одни и те же истории, передавались традиции, перенимались формы жизнедеятельности, и казалось, что они абсолютно устойчивы, статичны.
На самом деле, традиции изменчивы, но это становится понятно, только если занимаешься исторической работой. Тогда видно, как в медленном времени традиции, привычки постепенно меняются. Но самим людям, особенно традиционному сознанию, казалось, что никаких перемен нет. Это было иллюзией.
Для нашего времени характерна иллюзия противоположного толка. Я родился в 1970 году, и в середине 70-х мне казалось, что Вторая мировая война была безумно давно, примерно как война 1812 года. Когда я понял, что год моего рождения от года окончания Второй мировой войны отстоит всего лишь на 25 лет, это было шоком. То, что казалось давней историей, оказалось недавним прошлым. Такая обратная иллюзия связана с тем, что с конца XIX — начала XX века резко ускоряется изменение форм экономической деятельности и социальной организации в связи с той технологической революцией, внутри которой мы сейчас находимся. Что такое война с Наполеоном? 200 лет — это шесть или семь поколений. То есть нас отделяют от войны 1812 года три 80-летние жизни. Между тем, кажется, что это было в совершенно доисторические времена, поскольку вся жизнь людей тогда была организована совершенно иначе, чем сейчас.
Для патриархального сознания была характерна иллюзия, что не меняется ничего, — для нас характерна обратная иллюзия, что все меняется моментально, и она возникает именно в силу быстрых изменений реальности. Утрачивается ощущение недавнего прошлого. Кажется, что «недавнее прошлое» было очень давно. Не видя объективно темпов изменений, мы не вполне понимаем, насколько быстро они происходят и насколько быстрыми они будут дальше.
Перейдем к экономике интернета. Сейчас интернет-экономика как таковая составляет очень небольшую долю нашей экономики, меньше полутора триллионов рублей, 2-2,5% ВВП. На две трети это рынок сервисов и рынок контента, и на одну треть — рынок электронных платежей. Это покупка в интернете товаров, бронирование авиа- или железнодорожных билетов, контекстная реклама.
Но эта оценка не имеет смысла, если задумываться о роли интернета для экономики в целом. На самом деле зависимая от интернета часть экономики гораздо больше, сейчас она составляет порядка 20% ВВП. Китаец Джек Ма, основатель «Алибабы», считал, что интернет важнее, чем нефть. Интернет, как и другие технологические новации этой волны — машины, роботы, искусственный интеллект — изменяют содержание нашей экономической деятельности.
Если смотреть с точки зрения вечности, то на протяжении многих столетий та работа, которую выполняли люди, производя товары и услуги, была по сути дела работой технической. Говоря словами Джека Ма, и раньше, и во многом сейчас люди работают как роботы. Вплоть до средины ХХ века существовал немеханизированный сельский труд — вспахивание земли, сбор урожая. Ткацко-прядильные фабрики и простейшие металлургические производства, какими они были до первой трети ХХ века, — тоже механический труд. Люди действительно выполняли работу роботов.
Скоро людям не нужно будет делать ту работу, которую они делали раньше, как роботы. Нет смысла конкурировать с ними в деле, которое требует повторяющихся механических движений и выполнения одних и тех же операций. Они справятся заведомо лучше нас. Но если все производство перейдет в руки тех, кто с этим справляется лучше, то человеку остается, по сути дела, интеллектуальный труд: придумывание, дизайн, продажа. Из этих трендов есть ряд следствий, которые нам из первой трети XXI века кажутся совершенно неочевидными. Для того, чтобы их оценить, нужно посмотреть на то, как постепенно становилась глобальной конкуренция в производстве товаров и услуг.
Никогда в истории человечества конкуренция не была глобальной. Вообще в нашей экономике применительно к XIX, XVIII и более ранним векам о конкуренции можно говорить только в очень узком смысле: общего рынка не было. Чаянов называет нашу экономику экономикой семейных хозяйств. Большинство товаров производилось в рамках дворянских поместий — речь, конечно, не о промышленности, а об аграрном секторе, они не выводились на рынок, а производились в основном для собственного потребления. Именно поэтому для домохозяйств было выгодно, в отличие от нынешней ситуации, иметь много детей.
Маленькое отступление. Те, кто изучал структуру бедности в современной России, видели данные, которые кажутся немножко контринтуитивными. Наши бедные — это не те, кто не может работать. Пенсионеры и инвалиды бедными не являются в основном за счет соцподдержки и высоких (относительно уровня средних зарплат) пенсий. Наши бедные — это работающие семьи с множеством детей. Если в семье три-четыре ребенка, ее риск оказаться за чертой бедности резко повышается. Для XIX и более ранних веков ситуация была обратной. Каждый новый ребенок в домохозяйстве был не еще одним ртом, который нужно кормить, а новым источником дополнительного дохода. Семьям нужно было иметь много детей: каждые новые рабочие руки делали жизнь домохозяйства проще и приносили больше дохода.
В середине XIX века в городах жило всего лишь 16% населения, и структура экономики была такой, что говорить о конкуренции было невозможно в принципе. Нынешняя структура экономики абсолютно иная. Сейчас аграрный сектор в структуре ВВП почти незаметен. И, в отличие от структуры советской экономики, постепенно становится все менее значимой и промышленность. Если во второй половине ХХ века доля промышленности в ВВП превышала 50%, то сейчас это лишь около четверти — 26%, в то время как значительно более высокая доля — 35% — приходится на торговлю, финансы, сектор услуг.
Понятно, что будет происходить со структурой ВВП дальше. Промышленность будет еще сильнее съеживаться. Но сектор, который сейчас занимает главенствующую долю — торговля и финансы, будет съеживаться тоже, поскольку интернет делает дистрибуцию не таким важным и не таким затратным делом, каким это было еще 20-30 лет назад и, по сути, сейчас.
Механизм этого связан с тем, что издержки на распространение товаров и услуг в интернете стремятся к нулю. Затраты на то, чтобы скачать фильм, книгу, диск, — доставить продукт потребителю — состоят из стоимости затраченного электричества и интернета. Это не дорого. Соответственно, издержки на дистрибуцию стремятся к нулю и составляют незначительную долю в структуре расходов. Как только оказывается, что издержки на распространение информации равны нулю, а сама доля информационных товаров в потреблении очень сильно увеличивается, это делает конкуренцию глобальной уже не только в производстве товаров, но и в производстве знаний.
Собственно, мы подходим к истории о том, как происходила глобализация конкуренции. Представьте себе аграрную экономику такого типа, какой она была в России до конца XIX века, а в развитых европейских странах — примерно до XVII-го. Аграрное производство, производство для себя, конкуренции нет даже в сельском хозяйстве, не говоря уже о пищевой промышленности, производстве одежды и так далее. В это время обрабатывающая промышленность постепенно занимает основные позиции в экономике. И вот здесь как раз конкуренции очень много было, но вся эта конкуренция была внутренней. Понятно, что из Индии вывозили пряности, из Франции в Россию состоятельные слои ввозили готовую одежду, и российские дворяне одевались по французской моде. Но это все маленькие островки международной торговли.
По-настоящему глобальной конкуренция в обрабатывающей промышленности стала в последние тридцать лет. Начиная с революции, которую произвел Китай, сделав производство массовых промышленных товаров крайне дешевым и, по сути дела, убив национальные текстильную, трикотажную и прочие промышленности. Сейчас мы можем сожалеть о том, что у ивановских ткачих упали доходы, но в целом для потребителя ситуация, когда и одежда, и парфюмерия, и бытовая техника производятся дешево в Китае, выгодна. Она позволяет по значительно более низким ценам получить доступ к товарам, которые были до этого дорогими. Ну и освобождаются руки для того, чтобы заняться чем-нибудь более интересным, чем промышленное производство, с которым роботы справляются лучше нас.
Теперь мы находимся накануне того этапа, который пока нам кажется совершенно невозможным. Та же самая глобальная конкуренция, которая уже охватила сельское хозяйство и промышленность, охватит и исключительно «ментальные» секторы, такие как наука, образование, культура и даже государственное управление. Сейчас эти сегменты экономики в глобальную конкуренцию не включены. Вы живете в Перми, кто-то учится в Пермском государственном университете, кто-то — в Пермском отделении Высшей школы экономики, и так далее. Ваши возможности и вероятность учиться в одном из этих заведений намного выше, чем где-нибудь в Йеле, Принстоне или MIT.
Но интернет очень сильно меняет ситуацию. Ведущие университеты мира сейчас записывают и выкладывают в свободный — платный или открытый — доступ собственные онлайн-курсы. По сути дела, уже лет через двадцать будет совершенно неважно, где ты находишься физически. Если нет языкового барьера, ты можешь учиться не в условно Ивановском сельскохозяйственном техникуме, а по тем же самым программам Йеля, потому что все эти курсы доступны, тьюторское ведение курсов — тоже процедура понятная, отлаженная и не требующая много денег. То есть образование уже становится глобальным.
Остается языковой барьер. Как разобраться в сложных йельских лекциях по макроэкономике, если с английским не очень? Но языковой барьер уйдет за считанные годы благодаря системам машинного перевода. Их можно будет встраивать в любые гаджеты. Проблема невозможности коммуникации из-за разных языков в обозримом будущем исчезнет: автоматический перевод совершенствуется достаточно быстро. Соответственно, для таких секторов, как образование и наука, где именно языковой барьер обуславливает замкнутость в национальных границах и отсутствие выхода на уровень глобальной конкуренции, ситуация тоже очень скоро изменится.
Следом за образованием и культурой те же самые барьеры упадут и для госуправления. Все процедуры стандартизируются. Собственно, уже сейчас совершенно непонятно, зачем тратить, например, миллиарды рублей на сертификацию лекарств, если эти самые лекарства уже прошли всю процедуру сертификации где-нибудь в Европе. Организм у нас более или менее одинаковый, и если понятно, что то или иное лекарство допущено к использованию где-нибудь в Британии, то совершенно нет смысла обременять потребителя, затрачивая гигантские средства на то, чтобы повторить ту же самую процедуру здесь. Так что процедуры госуправления тоже стандартизируются. И на этом фоне все неконкурентные островки, когда, прикрываясь суверенитетом, можно поддерживать неконкурентоспособную форму правления, будут постепенно отмирать.
Итак, экономика становится прозрачной. По мере того как в ней растет интеллектуальная компонента, издержки на передачу информации и доведение ее от того, кто произвел текст, музыку, кино, до того, кто потребляет, становятся практически нулевыми. Собственно, это сделает конкуренцию глобальной не только в промышленном производстве, но и в интеллектуальных секторах экономики. А благодаря роботам и прочим техническим средствам из сектора самого массового промышленного производства люди в принципе уйдут, или по крайней мере их участие в нем станет значительно менее нужным, менее массовым и распространенным. Это высвободит большое количество рабочей силы, которая пока не очень понятно чем займется, и приведет к пересмотру всех привычных норм регулирования на государственном уровне.
Борис Грозовский – экономический обозреватель, организатор публичных лекций и дискуссий.